Его зовут Паша, он очень худой, высокий и смачно говорит «по-закарпатски». Пока его побратимы лепят целую гору вареников с картошкой и мудрят над зажаркой, у нас разговор о «высоком», о филологии: Паша растолковывает мне, что такое «фосо» и «битанга», где ставить ударение во фразе «шо позераш?», и плавно речь заходит о городке Берегово и закарпатских венграх… И вдруг оказывается, что у нас общий знакомый. Был общий знакомый.

Саши не стало год назад. За два дня до дня рождения его жены. Саша был этническим венгром из венгерского села на Закарпатье. Но, несмотря на близость границы и Евросоюза, вместо шпателя и ремонтов где-нибудь в предместье Праги, Саша взялся за автомат и поехал в противоположную сторону – на Донбасс. Саша жутко стеснялся камеры, несколько раз пытался отговорить меня от интервью, но мы все же поговорили. Саша рассказывал о войне, о том, почему поменял Запад на Восток, о годовалой доченьке, которую из-за службы практически не видел, и о том, как хочет скорее дослужить контракт, чтобы наконец понянчить ребенка. И так пропустил, как она росла, делала первые шаги и сказала первое слово… Сашу убили через три месяца после нашего разговора.

– Это на моих глазах случилось, мы вместе тогда были. Снайпер. Он буквально несколько метров до окопа не дошел. Пуля в голову попала. Я его затащил в окоп, начал звать на помощь, но толку уже было. Он и не понял, что случилось, – рассказывает Паша.

Его голос по-прежнему тихий и спокойный, но в интонации появляется этот едва уловимый скрип. Я слышу его уже пятый год в словах и совсем юных парней, и седых мужчин, у артиллеристов, саперов, пулеметчиков, медиков. Скрип спрятанной поглубже боли. Которую, как они считают, просто не имеют права показывать.

– Как ты с этим живешь, Паш?

– Ты знаешь, вот только сейчас более-менее, пожалуй, и отошел. А то, конечно, постоянно Саша перед глазами был. И весь тот день.

Паша вздыхает и почем-то снимает шапку.

– Но я еще нормально… У нас парень один был, то с ним совсем плохо вышло. Ему все наши мертвые по ночам приходили во сне. Каждую ночь. Он спать нормально не мог, говорил, что каждую ночь их видел. Сначала есть перестал. Совсем. А потом все хуже ему становилось. Забрали его. Лечить. Вот он пережить не смог… А мы…

Паша кивает головой в сторону. Вот там Сашу убили, совсем близко отсюда. Он поддерживает связь с его семьей. И рассказывает, что незадолго до смерти к Саше начала звонить мама. С которой он много лет не разговаривал, и был «как сирота при живой маме». Оказывается, она увидела по телеку, что сын воюет. Увидела где он и как, и начала звонить ему. И хотя Саша трубку брал неохотно, но, все же, с мамой разговаривал. И перед смертью знал, что ей не все равно, и что мама его любит.

– Саш, а ты так не хотел давать то интервью… – говорю облачку над головой. Да и с запрокинутой головой легче сделать вид, что ты нифига не ревешь. Что это, так, ветром надуло или солнце слепит. – Передавай там привет…

Пока я пишу этот текст, прямо сейчас Паша там, в окопах. Или стоит на посту, или отсыпается после смены, или опять лепит вареники на ужин. Один из тех, кто закрыл собой. Один из тех, кто всегда будет иметь при себе свой портативный ад воспоминаний об этой войне. Об обстрелах, об убитом Саше, о побратиме, к которому по ночам приходили мертвые.

Я до сих пор не знаю, как правильно сказать «Спасибо!» всем тем, кто добровольно взял это на себя, чтобы защитить всех нас. Как сказать это так, чтобы они поняли, насколько мы им благодарны и насколько нам не все равно. Спасибо, Паша. Спасибо, Саша. Спасибо каждому, кто защищал, защищает и будет защищать.

Редакция сайта не несет ответственности за содержание блогов. Мнение редакции может отличаться от авторского.

Читайте «Черноморку» в Telegram и Facebook

Иллюстративное фото: Noah Brooks | mil.gov.ua